Рецензия "Октомерон"
«ЧИСТЫЙ ВЭРИТАС», БЕЗ ВСЯКОЙ ВОДИЦЫ…
«Октомерон, или Охота за чувствами», Одесса, 2019
Никогда не поверю, что
Ведь вряд ли личная история Ивана Южанина, со странным смирением отнесшегося несколько ранее, в «Укротителе», к тому, что его хмельная всенощная с давним братаном по войне и жизни Ярославом Барановым завершилась утратой жены, непредсказуемой Лидочки Смолихиной и любимого сынка Саньки, которых упомянутый друг с общего молчаливого согласия увез со своим шапито в недосягаемую для возвращения даль, — вряд ли только и единственно предновогодний запой главного героя в окружении нескольких собутыльников-персонажей, чье относительное душевное сродство с хозяином, проявляется постепенно, минуя эмоциональные спады, яростные физиологические вспышки и минуты великодушного примирения, и есть то самое, ради чего эта книга писалась. Впрочем, нет никаких оснований предполагать, что уж мне-то, прилежно пропахавшему толстенный кирпич фолианта Сергея Рядченко доподлинно известно ради чего он затеял сей неподъемный труд. О том можно только догадываться, соотнося «Октомерон» с произведениями того особенного толка, без которых полной истории литературы и вообразить нельзя.
Предвижу, что получу от начетчиков и ханжей, подвизающихся в сфере критики, по первое число, но, тем не менее, считаю нужным подчеркнуть следующее: перед нами образец — ваше право судить, насколько совершенный — прозы, которую принято, в силу ее фантастических, неожиданных, небывалых строения и лексики, считать совершенно уникальной, не поддающейся сразу и безоговорочно и самому натренированному восприятию; выдумки бесконечного по интеллектуально-событийной протяженности сюжета, далеко перекрывающего параметры фабулы, часто простенькой и не претендующей на оригинальность. К числу таких разномасштабных литературных явлений согласно относят немалую долю новеллистики прошлого и настоящего. Тут, не соблюдая хронологии и не сосредотачиваясь на эстетических характеристиках отдельных грандиозных творений, что в данном случае совершенно неважно, следует назвать — «Улисс» Дж. Джойса, и «Пушкинский дом» А. Битова, «Эхопраксию» П. Уоттса и «Бесконечную шутку» Дэвида Ф. Уоллеса, «Радугу Тяготения» Т. Пинчона и «Бледный огонь» В. Набокова и, конечно же, Боккачиевский «Декамерон», о котором я не мог чуть раньше не упомянуть в отклике на «Безумцев» Сергея Рядченко.
О таких сочинениях однажды было сказано, не помню уж кем именно, что «их чтение похоже на попытку переплыть бассейн, наполненный быстрозастывающим цементом». Этим многое сказано. И о линейной композиции повествования, и об амбивалентности каждой фразы, о скрытой подплеке внешне простых и незатейливых диалогов и многозначности разного рода авторских отсылок, вникнуть в тайное назначение которых, не располагая достаточной степенью просвещенности, пусть лишь отдаленно, эскизно приближающейся к невероятному тезаурусу автора, просто не под силу; об органическом сочетании разножанровых фрагментов и об удивительных свойствах авторской выдумки, вызвавшей к жизни «неправильных», с точки зрения унылого здравого смысла, персонажей, чье поведение чаще всего не удается спрогнозировать. Все это напрямую соотносится с романом Сергея Рядченко, при знакомстве с которым вас не оставит желание перечитывать снова и снова, не скажу, что любую реплику непрерывно струящегося диалога, но уж всякий его завершенный отрезок, наверняка.
И еще одна оговорка. Мне не хочется искать места для «Октомерона» в текущем, без начала, и конца, литературном процессе. Скажите, современны ли те же «Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена» Л. Стерна или «Опыт о человеческом разумении» Дж. Локка, в которые лениво погружен Иван Южанин в зачине предложенной нам «человеческой истории», косясь на «Дар Событий», эфемерное второе я автора, который (или которое) почему-то позабыл (ло) ненадолго о своем язвительном назначении и задремал (ло), укрывшись, по своему обыкновению, на люстре? То-то же. Все они — от Бокаччо до Набокова — абсолютно ничего не утратили от смены эпох. Каждый из них — сам по себе. Наособицу. То же и с Сергеем Рядченко, не сочтите это мое заявление чересчур рискованным.
В связи с изложенным сразу скажу, что не собираюсь предлагать вам традиционную по форме рецензию на «Восьмиднев» нашего земляка. Да это и неосуществимо. По крайней мере, для меня. Надеюсь, вам уже понятно отчего именно. Согласитесь, растолковывать, почему мне кажется, что монодрама Ивана Южанина, коему судьба вдруг «с того и с сего» послала взамен исчезнувшей жены удивительное создание по имени Багира, которая, едва появившись в его житье-бытье немедленно воспылала к нему чувством рабской, нерассуждающей влюбленности (чем обязан?!), а заодно случайную подружку из прошлого, взалкавшую для полного излечения своей маленькой и всепогодной души немедленного телесного «тройничка» с участием хозяина дома, да еще двух-трех условных фигур, необходимых для живописания четырех из восьми запойных вечеров (последующие четыре составят завершение магического «пентакля»), — то есть делиться сображениями о том, что бы все это значило, занятие пустое. Тут потребовалась бы пространная аналитическая статья, время для которой еще не пришло. Поэтому ограничусь несколькими тезисами, которые, тесня друг друга и все усложняясь, приходили мне в голову по прочтении «Октамерона».
х х х
… Тут налицо Исповедальность отчаянная, хмурая, постепенно обретающая твердость. Так бросаются, очертя голову, в темную воду. И будь, что будет. Однако при этом здесь не происходит полной идентификации героя с автором. То и дело сквозь пелену событий проглядывает усмешка последнего — ему, видимо, любопытно, как отнесутся читатели к его философической «замороченности», перемежаемой эпизодами умышленной, ослепительной брутальности; ощутят ли, подобно ему, не считающемуся с прописной моралью, что здесь безоглядно откровенное в своей земной, чувственной простоте вознесено естественным образом на высоту Бытийного восприятия обстоятельств жизни, но не застыло, не задержалось там, а обретая ироническое звучание, тут же соскользнуло вниз в восхитительный коньячно-эротический словесный угар, в котором, возможно, бывают многие, да страшатся признаться в этом не то, что другим, но и наедине с собой. Фонемная струтура текстов Рядченко подобна неотвязному шуршанию палой листвы под ногами. Или же, поскольку за окном у него зима, мягкому хрусту снега под ногами в тихий снегопад. Хотя на том не настаиваю…
х х х
… Это, по сути, род «Шехерезады». Любая, взятая навскидку сцена, обязательно обрывающаяся явным или воображаемым боем неумолимых часов — «Боммм…», — может быть истолкована как микроистория, всякий раз сводящаяся к неосознанным стремлениям персонажей рационально обосновать свое парение в границах целостного сюжета, хотя их жизнь с момента появления на страницах «Октомерона» перестает подчиняться формальной логике. При этом Рядченко, плетя свои смысловые сети, приходит, похоже, в состояние, которое в теории описано как «Манифестирующий генератор». Не буду глубоко погружаться в эти материи. Ограничусь цитатой, которую однажды выписал, не возьму в толк где. «Внутри вашего тела есть источник энергии, который реагирует звуками, мычанием, агаканьем или ревом, сопротивлением, когда вы тяжело вздыхаете делая то, что не любите. Даже звук вашего собственного дыхания может показать вам, куда течёт ваша энергия. Сонастраиваясь с ним вы получаете жизнь полную неиссякаемого удовлетворения, как бы трудна и тяжела она ни была, потому что она ваша, настоящая и такая живая». Меня не оставляет ощущение, будто автор, что ни предложение, что ни абзац или страница, писал, испытывая подлинное наслаждение, лишь смутно догадываясь о том, сколь неожиданное творение выходит из-под его рук.
х х х
… Эти семьсот страниц равны по силе воздействия на сознание бесконечному, торжествующему соитию — вспомните торопливые, судорожные минуты разрешения от выжигающей вас любовной лихорадки, при котором в момент кульминации, физической и на уровне психических озарений, в течение некоторого, бесконечно малого времени вы видитесь себе всемогущими и всезнающими, вроде того, что переживают люди на пике обратимой клинической смерти, когда все задачи, как будто, разрешимы и нет ничего невозможного. Вот в формировании подобных творческих состояний и участвуют, по Сергею Рядченко, слова, «пронзающие вольтами». Вы сами знаете – какие.
х х х
Характерно, что сквозь снегопад добираются сюда, в дом Южанина, только избранные. И эти, избранные им люди, видят лишь то и так, что важно и существенно для него, установившего здесь для себя и всех пришлых незыблимые и неоспоримые — под страхом изгнания из чувственного рая — правила поведения. Он, честно говоря, никого не слышит. Ему сие без надобности. Реплики, долетающие извне, из уст других, — лишь потверждение его собственных внутренних, психических установок.
х х х
… Нет, мы, все-таки, имеем дело не с исповедальной прозой в прямом понимании слова, хотя, с другой стороны, роман Сергея Рядченко помимо того, что является, как водится, плодом изобретательного вымысла, несомненно выглядит еще и сколком большого куска биографии автора, поданной в избранных им нравственных границах с ошеломляющей откровенностью. Тут все куда сложнее. Это и своеобразный репортаж о восьми ночах и днях запойного пьяницы, однако, не впадающего в алкогольный угар, а, напротив, испытывающего состояние все большей внутренней просветленности. Это и диалог с самим собой, иногда насмешливый, местами сочувственный, изредка назидательный. И густо взбитая интеллектуальная сага, ибо всепоглощающая память автора до отказа переполнена всякой всячиной, важными, полновесными сведениями обо всем на свете, от царя Гороха до наших дней; литературными ассоциациями, метафизическими аллюзиями, а кроме того, изобилует разнообразной и не менее значимой для безостановочного движения плутовского романа (квалификация автора) канителью — обрывками к месту сказанных фраз, цитатами из запетых, ставших фольклором песен, давно забытыми, а вот здесь вдруг ожившими поговорками, черт знает чем еще, всего и не упомнишь, да и задачи такой нет, и прихотливо выносит на поверхность в какие-то мгновения независимого от героев струения внутрисюжетного времени то одно, то другое, иной раз — поучительной притчей, в другой — отрывком из автохроники или пространным вставным монологом, приобретающим в контексте происходящего в доме Южанина принципиальное звучание. Это и рискованное, на грани фола, насыщенное обсценной лексикой, подетально точное изображение совокуплений персонажей, которому лишь энергичная, исполненная животных реакций метафоричность, оранжирующая позы, телесные сотрясения, вскрики плюющих на среднеарифметические нормы поведения партнеров, не дает сползти в порносоглядатайство, но возносит безоглядных любовников на звенящую от напора внезапно нахлынувших, пусть и мимолетных, чувствований высоту, где лицемерам и святошам не хватает кислорода, ибо здесь естественно обитают лишь те, кто способен стать равным Эросу и Психее и для кого в миг сакрального оргазма не остается в нашем грешном мироздании, повторю это еще раз, ни загадок, ни темных мест. Это и объективная, безжалостная автохроника, использующая методику психологического тестирования себя великого. Однако в рассуждении умного и образованного читателя (другие перед таким текстом бессильны) все эти стилистические оттенки сливаются воедино, происходит своебразная интерференция разнонаправленных энергий, в результате которой мы получаем редчайшее явление словесности.
х х х
… В целом этот эротический роман, главный персонаж которого выступает весьма привлекательным деспотом, управляющим поступками и словами влюбленных в него романтических теней женского рода, одна из которых, постепенно приобретает значимую вещественность, стараясь изо всех сил, хотя пока и безуспешно, вытеснить из его памяти образ навсегда покинувшего дом капризного, приносящего равно боль и восторг обладания счастья по имени Лида, да еще и ушедшего с Санькой, которого так не хватает, да помимо того — и с лучшим, доселе безукоризненным другом, чему нельзя было воспрепятствовать, как глупо противиться стихийным явлениям природы или божьему промыслу, — этот роман можно без натяжек назвать апологией той непостижимой, бесконечно и своевольно ветвящейся прозы, о которой у нас уже шла речь. Сергей Рядченко, который, как мы уже знаем, собирается длить и длить свои посиделки с нами непределенно долго; длить, не рассчитывая на всеобщее понимание, не опасаясь того, что, потеряет вдруг путеводную нить, переименует ненароком действующих лиц, накопит для дотошных критиков уйму технических ошибок, как не раз уже бывало у его гениальных предшественников, из их числа. Да и какая, собственно, разница? Все равно никому ни за раз, ни за два этого массива чувств, эмоций, размышлений, внезапных открытий не охватить.
х х х
… Безостановочно струящаяся, не считающаяся с лексическими канонами, непокорная, пересыпанная неологизмами авторская речь, в которую вплавлены образующие диалог чужие реплики, честно говоря, не требует от читателей глубинного осмысления. Тут принципиально одно — вы заворожены ею или нет. Ежели это с вами произошло, все прочее ничего не значит, потому как автор сам преподнесет вам в нужный, точно рассчитанный им, а не вами, привыкшими к банальному чтиву, момент то, что должно осесть в вашем бессознательном как элемент скрытого сюжета, выходящего — мы об этом уже говорили — далеко за пределы лежащей на поверхности, намеренно монотонной фабулы. Правда, вовлеченность в житейскую историю, бесстрашно предложенную нам автором, окажется у разных читателей совершенно несхожей. Кто-то восплачет вместе с героем. Кто-то неосмотрительно и фамильярно похлопает Южанина по плечу. Кто-то искренне благословит способное компенсировать личную потерю героя, все нарастающее ощущение его близости, не только плотской, но и душевной, с Багирой. А
х х х
… Нельзя не заметить и подчеркнутой карнавальности действа, разворачивающегося согласно принципу единства времени и места, постоянные переодевания монументального Южанина, рифмующиеся, в свою очередь, с обратно направленным поведением дам, постоянно и неудержимо роняющих свои одежды. Это придает всему, что мы видим, невыразимое очарование. Здесь нет оговорки. Несмотря на аскетизм выразительных средств, которыми оперирует Рядченко, роман его на удивление весел и живописен, местами напоминает цирковое представление на площади. Даже авторские отступления, намеренно уводящие нас за пределы фабулы в область отстраненных размышлений об истоках человеческих поступков, о мотивах выбора, который нам приходится делать по много раз на дню, — даже эти единоречия настолько богаты ассоциациями, так пестры предметно, что независимо от автора щедро наливаются в нашем воображении красками многоцветной жизни. А ежели ко всему, здесь перечисленному, добавить внезапные включения в ткань «Октамерона» задолго до этой саги написанных прекрасных, тревожных притчеобразных рассказов автора «Пасынки штиля» и «Безумцы», что лишний раз подчеркивает внутреннюю целостность его творчества, мне, не претендующему, как было сказано, на всесторонний анализ вещи, остается констировать тот факт, что «охота за чувствами» (подзаголовок книги) сродни неустанным и почти всегда обреченным на неудачу поискам вечной Истины, смысла человеческого существования. Что ж, может статься, Сергею Рядченко повезет больше чем мне или, скажем, вам. У него впереди еще, как минимум, тысяча четыреста страниц охоты за этой самой «вэритас» (в транскрипции автора). Дай ему бог удачи!
Валерий Барановский